Как я в реанимации лежал. Без видеокамер и жалости. Что вспомнила пациентка о трех сутках в реанимации

1 «Он умрет?»
У вашего близкого возникли серьезные проблемы со здоровьем. Это может быть следствием заболевания, травмы, операции или других причин. Его проблемы со здоровьем требуют специализированной медицинской помощи, так называемой «интенсивной терапии» (в просторечии - “реанимации”). Отделение реанимации и интенсивной терапии на птичьем медицинском языке часто сокращенно именуется ОРИТ.

Важно! Само попадание в ОРИТ не значит, что ваш близкий умрет.

После успешной интенсивной терапии в ОРИТ пациента обычно переводят продолжать лечение в другое отделение стационара, например, в хирургию или кардиологию. Прогноз зависит от тяжести состояния пациента, его возраста, сопутствующих заболеваний, действий и квалификации врачей, оснащения клиники, а также многочисленных случайных факторов, иными словами - удачи.

2 Что вам делать?
Успокоиться, сконцентрироваться и в первую очередь позаботиться о собственном психическом и физическом состоянии. Например, не следует впадать в отчаяние, заглушать страх и панику алкоголем, обращаться к гадалкам и экстрасенсам. Если вы будете действовать рационально, вы сможете увеличить шанс на выживание и ускорить выздоровление своего близкого. Узнав, что ваш родственник в реанимации, оповестите максимальное количество близких, особенно имеющих отношение к медицине и здравоохранению, а также оцените, сколько у вас денег и сколько при необходимости вы сможете найти дополнительно.

3 Могут ли вас не пустить в реанимацию?
Да, могут. Федеральный закон №323 «Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации» довольно противоречив. Он гарантирует свободное посещение больных их родственниками и законными представителями, но при этом категорично требует соблюдать требования, установленные внутренними распорядками клиники. Причины для запрета на допуск родственника в реанимационное отделение у клиники могут быть вполне понятные: наличие инфекции, неадекватное поведение, занятость персонала при проведении реанимационных мероприятий.

Если вам кажется, что ваше право на общение с родственником в ОРИТ нарушается, конфликтовать по этому поводу с охранниками, медицинскими сестрами, санитарками или дежурными врачами, как правило, бесполезно и даже вредно. Для разрешения конфликтных ситуаций целесообразнее обратиться к руководителю отделения или администрации клиники. Хорошая новость -сотрудники большинства реанимационных отделений ведут себя приветливей, если продемонстрировать желание сотрудничать и адекватность.

4 Что полезно спросить у врачей?
Задавайте эти вопросы.

Есть ли необходимость в приобретении каких-то препаратов, которые отсутствуют (например, дорогостоящие антибиотики)?

Нужно ли купить дополнительные средства ухода? Например, «утку» из синтетического материала, а не металла, противопролежневый матрас, подгузники.

Стоит ли нанять индивидуальную сиделку? Если да, то необходимо ли договариваться с младшим персоналом отделения или нужно привести человека со стороны (например, из патронажной службы)? Помните, что при некоторых заболеваниях от ухода напрямую зависит жизнь пациента. Не жалейте денег на сиделку, если она необходима.

Как организовано питание и есть ли необходимость в покупке специального питания для тяжелобольных?

Нужны ли консультации специалистов со стороны? Предположим, в клинике отсутствует штатный нейрохирург, а его консультация при заболевании вашего близкого целесообразна. Формально, врачи сами обязаны позаботиться о подобном, на практике - это часто организуют родственники.

Напоследок спросите, что еще вы можете принести близкому человеку. Какие-то привычные вещи: игрушки ребенку, личные лекарства, предметы гигиены и обихода. Иногда - телефон, планшет и, даже, телевизор.

5 Как вести себя в реанимации?
Оденьтесь так, как вам скажут. Как правило, это одежда из синтетических тканей (никакой шерсти), удобная сменная обувь, одноразовый халат, шапочка, маска (можно купить в аптеке). Если у вас длинные волосы, соберите их в пучок. Имейте с собой антисептическую жидкость и обрабатывайте руки. Иногда даже имеет смысл завести собственный сменный хирургический костюм (можно купить в магазине медицинской одежды).

Умерьте свои эмоции. Вы попадете в крайне непривычную обстановку, вокруг будут тяжелобольные люди, будет много запахов и звуков. Не мешайте персоналу. Для вас это стресс, для сотрудников - повседневность. Ваш близкий может не говорить, либо говорить не так и не то, из него могут торчать многочисленные трубки, на нем могут быть повязки, наклейки. Он может быть странного цвета, отечный, пахнуть необычно.

Не пугайтесь, это не навсегда. Он просто болеет.

6 Как вы можете ему помочь?
Никто не знает, как это работает, но опытные врачи-практики еще при первом разговоре с больным могут определить вероятность выживания больного при осложнениях. От психологического состояния пациента зависит очень многое. А это состояние почти полностью зависит от близких, то есть от вас.

По возможности, говорите с больным, как со здоровым. Ни в коем случае не рыдайте, не истерите, не смотрите на него с отчаянием и болью, даже если вы их испытываете, не заламывайте руки, не кричите: «Ах что же, что с тобой?!». Не обсуждайте по своей инициативе обстоятельства травмы, если дело в травме. Не обсуждайте негативное. Говорите о максимально практических вещах, как связанных с заболеванием, так и чисто бытовых, семейных.

Помните: пока ваш близкий болен, но жив, он может и должен участвовать в жизни своей семьи.

7 А что говорить, если он боится смерти?
Я не знаю, решать вам. Но, во всяком случае, выслушать. Если близкий просит о встрече со священником, организуйте ее. Как правило, тех пускают в реанимацию даже к терминальным пациентам. Если близкий имеет хроническое нарушение сознания (например, находится в коме), уделяйте много времени вербальному и невербальному (прикосновение, массаж, привычные для него вещи в зоне доступности) общению с ним. Последние научные работы показывают, что это положительно влияет на процесс реабилитации. Многие пациенты, кажущиеся неспециалисту «коматозными», на самом деле видят и слышат все происходящее вокруг.

Если вам приходится выхаживать своего близкого долгими неделями, месяцами или годами, реанимация становится значимой частью жизни. Вам потребуется выдержка и хладнокровие. Помогайте персоналу, как только почувствуете, что овладели основными навыками. Мне известны случаи, когда родственники реанимационных больных впоследствии меняли свой жизненный путь и становились медсестрами, врачами.

Сегодня я отойду от своих принципов и перепощу статью sovenok101 . В ней четко и практически на пальцах объяснено, почему не стоит разговаривать с реаниматологами, почему не стоит рваться в реанимацию посетить родственников и почему вы не услышите от врачей правды.

Бывает, знакомые спрашивают: как разговаривать с реаниматологом, чтобы он сказал всю правду, пустил в блок, осознал, что именно этого пациента надо спасать изо всех сил, не утаил информацию об отсутствии лекарств и сказал, что нужно купить. Так вот. Достигнуть этих целей невозможно. Почему -давайте разбираться.

Начнем с первого пункта -когда реаниматолог говорит правду.

С точки зрения реаниматолога, все пациенты делятся на три категории. Первая - с болезнями не тяжелее насморка, по реанимационным меркам, естественно. Ну, например, пневмония, затрагивающая 1-2 доли из 5 имеющихся. Или аллергоз, который дышит свободно, не требует поддержки давления и у которого кожа не слезает, ну, по крайней мере не вся. Туда же - кровотечение, остановленное хирургом, эндоскопистом или остановившееся самостоятельно после пары доз плазмы, когда больной вполне себе компенсируется на солевых растворах и не требует эритроцитов и прочих трансфузиологических премудростей.

Вторая категория - это реально реанимационные больные, у которых шансов выжить ну, например 1:2 или того меньше. К примеру, пневмония 3-5 долей, ОРДС, кровопотеря с ДВС. Сепсис с полиорганкой. Панкреонекроз с инфекционно-токсическим шоком. С такими больными возятся, над ними шаманят, их тащат и вытаскивают, с ними рядом простаивают сутки напролет, предоставив всю первую категорию сестрам и прочим хирургам.

Ну и третья категория - пациенты, у которых шансов выжить нет от слова совсем. Часто это терминальная онкология. Мезентериальный тромбоз с некрозом всего кишечника. Да мало ли что ещё. Этим больным облегчают состояние, а после смерти говорят: вылечился, что означает "отмучился". Никакой иронии, сами себе реаниматологии желают себе смерти быстрой и лёгкой, желательно во сне, можно медикаментозном.

Ну так вот. Рассмотрим ситуацию самую простую, когда вы сами пациент. И почему-то можете говорить. При любом раскладе вам скажут, что все в порядке. Вот сейчас полечимся и все станет хорошо. Все разглагольствования про право пациента на информацию работают где-то там, во внешнем мире. Реаниматологи слишком хорошо знает, как влияет настрой пациента на исход болезни. Самая унылая ситуация, когда ты тут бьешься, как рыба об лед, а он просто не хочет жить. Убить такого хочется! Так что все в порядке, а впереди сплошной зашибись. И только уже реально спасенному больному, в дверях, могут тактично так объяснить, что вообще-то он уже почти побывал в лучшем мире. И искренне пожелают больше сюда не возвращаться.

Ситуация сложнее, когда вы -взволнованный родственник.
Ну вот относится ваш брат, к примеру, к первой категории. Вы можете предположить, что все не так плохо, если реаниматолог выйдет к вам, лихорадочно листая историю болезни. Это значит, что он больного не помнит. То есть он его принял, дал назначения, а дальше за больным следят сестры. Ну крованула язва. Ну скоагулировали. Все хорошо, до утра понаблюдаем, завтра -в отделение. Думаете, вот прям это реаниматолог вам и расскажет? Ага! А если за ночь ещё крованет? А зонд сместится и вовремя никто ничего не заметит. А в лаборатории прибор глюкнет и снижение гемоглобина не покажет. А когда все выяснится, то накровит уже два литра, его возьмут на стол, а плазмы и эрмассы нужных не окажется, и пока их привезут, уже будет ДВС, и ничего не срастается, швы разойдутся, и будем мы потом долго и мучительно лечить перитонит...А кто будет виноват? Тот самый реаниматолог, который заверил родственников, что все будет хорошо. Так что пока больной в реанимации -он умирает. И точка. А про все хорошо будем говорить по дороге в отделение. И ещё искренне пожелаем этому больному назад не возвращаться. А то всякое бывает.

Или вот ещё хлеще, больной из второй категории. К родне такого больного реаниматолог выйдет, скорее всего, без истории болезни в руках, потому, что все ее содержание он и так помнит наизусть. И скажет, что все плохо и шансов почти нет. Лечим, боремся, но мы не всесильны. Хороший признак, если он скажет "без ухудшения", "небольшая положительная динамика", "тенденция к стабилизации". Большего вы от него не добьетесь, хоть нож к горлу приставьте.

И только про больного третьей категории вам скажут чистую правду: "Больной инкурабельный, проводится симптоматическая терапия". Что значит: больной умирает, а мы облегчаем его страдания.

Возможно, вас пустят к больному третьей категории, попрощаться. Это зависит от ситуации в блоке и загруженности врача и обычно противоречит внутренним приказам стационара. Но врачи -тоже люди и к смерти относятся уважительно. К больному второй категории вас могут провести, только если, с точки зрения реаниматолога, это может подтолкнуть "зависшего между небом и землей" в нужном направлении. К больному первой категории вас не пропустят никогда. Наобщаетесь завтра-послезавтра в отделении.

Простимулировать реаниматолога "получше спасать" вашего больного невозможно. То есть, деньги он может и взять, но лечить будет так, как принято лечить таких пациентов в этом стационаре. То же и относительно лекарств. Не так давно, в период очередного лекарственного голода, один хирург попросил родственника свежепрооперированного больного купить в аптеке копеечный анальгин. Родственник доложил об этом в администрацию и хирург тут же был уволен. Все остальные сделали выводы. Лечим тем что есть, если нет ничего, лечим лаской. Но родственники об этом никогда не узнают. Им стандартно предложат принести средства гигиены, воду в удобной бутылке, возможно, домашнюю вкусняшку типа бульона в термосе, если больному здоровье позволит это съесть. Исключения -для очень своих. Да, напишите записку, ее обязательно передадут, если что, даже прочитают больному вслух. И больному в коме тоже. Если больной достаточно здоров, ему дадут возможность написать ответ. Но этот ответ обязательно прочитает врач или медсестра. Записку типа "меня тут на органы разбирают" не передадут. Мобильный телефон не передадут ни при каких обстоятельствах. И вовсе не потому, что он мешает работе приборов. Не мешает. Просто чем беспомощней больной, тем спокойнее персоналу. Мало ли, куда он может позвонить и кого вызвать...

Итак, при любом раскладе вам скажут, что все плохо, прогнозов здесь не делают, спасают изо всех сил, все лекарства есть. Ваш телефон запишут, но воспользуются им только в случае печального исхода. Свой не дадут и, даже если вы его каким-то образом раздобудете, по телефону скажут только, что пациент жив и находится в отделении.

Так что никогда не разговаривайте с реаниматологом. А лучше всего -никогда с ним не встречайтесь. Ни как пациент, ни как его родственник!

Наш эксперт - врач-анестезиолог филиала № 6 Центрального военного клинического госпиталя №3 им. А. А. Вишневского Минобороны России, член Американской ассоциации анесте-зиологов (ASA) Александр Рабухин .

Не только в инфекции дело

Люди, к сожалению, часто сталкиваются с ситуацией, когда врачи не разрешают посетить их близких в отделении реанимации. Нам кажется: когда человек находится между жизнью и смертью, ему очень важно быть вместе с родными. Да и родственникам хочется увидеть его, помочь ему, подбодрить, хоть чем-то облегчить его состояние. Не секрет и то, что уход родных может быть гораздо лучше, чем уход медицинского персонала. Считается, что причина такого запрета - боязнь врачей, что родственники могут принести с собой какую-то инфекцию. Хотя трудно представить, что люди с инфекцией будут стремиться в реанимационное отделение к своим родным! Казалось бы, почему нынешнему Минздраву не пересмотреть инструкции?

Врачам понятны эмоции людей, у которых так тяжело больны родные. Но они настаивают на том, что в таком серьезном вопросе, как вопрос жизни и смерти, надо руководствоваться не только эмоциями. Если говорить объективно, то в отделение реанимации все же нередко пускают близких родственников. Правда, ненадолго и не во всех случаях. Раз вам отказывают, на это обычно у врачей есть серьезные причины. Какие?

Во-первых, действительно защита больного от инфекции. Несмотря на то что родные на вид здоровы и приносят на себе вполне обычную микрофлору, даже она может быть опасна для ослабленного, недавно прооперированного человека или для пациента с дефектом иммунитета. И даже если не для него самого - то для его соседей по реанимационному отделению.

Вторая причина, как ни парадоксально это звучит, - защита посетителей. Ведь сам пациент может являться источником инфекции, и порой весьма опасной. Встречаются нередко и тяжелейшие вирусные пневмонии, и гнойные инфекции. И наиболее важен фактор психологической защиты родных. Ведь большинство людей плохо представляют себе, . То, что мы можем увидеть в кино, существенно отличается от реальной больницы, примерно так же, как фильмы про войну отличаются от настоящих боевых действий.

… быть бы живу

Пациенты реанимации зачастую лежат в общем зале, без различия полов и без одежды. И это не для «издевательства» и не из наплевательского отношения персонала, это необходимость. В том состоянии, в каком больные чаще всего попадают в реанимацию, им нет дела до «приличий», здесь идет борьба за жизнь. Но психика обычного среднего посетителя не всегда готова к восприятию такого вида близкого человека - при этом, скажем, с шестью дренажами, торчащими из живота, плюс желудочный зонд, плюс катетер в мочевом пузыре, да еще интубационная трубка в горле.

Приведу реальный случай из собственной практики: муж долго умолял пустить его к жене, а увидев ее в таком состоянии, с криком «Да ведь эта штука мешает ей дышать!» попытался выдернуть трубку из трахеи. Поймите, персоналу отделения реанимации есть чем заняться, кроме как присматривать за посетителями - как бы они не начали или работу аппаратуры, или не грохнулись бы в обморок от стресса.

Какие тут свидания…

Надо учитывать и то, что родственникам других больных будет весьма неприятно, если их близкие предстанут в таком виде перед посторонними людьми.

К тому же, поверьте, в подавляющем большинстве случаев не до общений с родными, не до «последних слов», да и вообще не до чего. Реанимация создана не для свиданий, здесь лечат (или, по крайней мере, должны лечить) до последнего, пока остается хоть какая-то надежда. И никто не должен отвлекать от этой тяжелой борьбы ни медиков, ни пациентов, которым необходимо мобилизовать все свои силы для того, чтобы выкарабкаться.

Это родным кажется, что больной в реанимации только и мечтает встретиться с ними, что-то им сказать, о чем-то попросить. В подавляющем большинстве случаев это не так. Если человек нуждается в том, чтобы его держали в отделении реанимации, то он, скорее всего, либо без сознания (в коме), либо находится на искусственной вентиляции легких или подключен к другой аппаратуре. Не может и не хочет он ни с кем говорить - в силу тяжести своего состояния или под действием сильнодействующих препаратов.

Как только больному станет лучше, он будет в сознании и сможет общаться с родными - его непременно переведут в общее отделение, где у близких будет прекрасная возможность вместо «прощай» сказать ему «здравствуй». Если надежды «вытащить» пациента уже нет, если он умирает от тяжелого хронического заболевания - например, от онкологии с многочисленными метастазами или от хронической почечной недостаточности, то таких больных и не отправляют в реанимацию, дают им возможность спокойно и достойно уйти в обычной палате или дома, в окружении близких. Помните: если ваш родственник лежит в реанимации, и ваше присутствие далеко не всегда может помочь ему, но часто может помешать врачам.

Конечно, и в таких ситуациях бывают исключения - и с медицинской, и с социальной точки зрения. И, если доктора сочтут возможным, они пустят родных в «заповедное» отделение реанимации. А если нет - проявите понимание и надейтесь на лучшее.

Вячеслав Афончиков руководит известным клиническим центром анестезиологии и реаниматологии НИИ скорой помощи им. Джанелидзе. Ежедневно в этот центр привозят около двухсот больных, причем в самом тяжелом состоянии. Привозят со всего Петербурга, а еще из Ленобласти, с Северо-Запада и со всей страны. С каждым годом все меньше больных умирает — летальность в отделении реанимации не превышает 20 процентов. Руководитель центра рассказал , каково это — ежедневно спасать жизни и видит ли умирающий человек “свет в конце тоннеля”.

О профессиональном становлении

– Наш курс в мединституте был первым, кому отменили распределение . Казалось бы, вот она, свобода, – устраивайся куда хочешь. А мы носились по городу с высунутыми языками в поисках работы, и нас никуда не брали. Врачи вдруг стали никому не нужны. Поэтому я ухватился за первую попавшуюся вакансию – реаниматолога в НИИ им Джанелидзе. И сегодня ни капельки не жалею.

– Меня всегда впечатлял жизненный путь космонавта Георгия Берегового. Он начинал летать перед войной на фанерном биплане По-2, а всего через какие-то 30 лет совершил полет в космос на «Союзе-3». Так вот при мне в реаниматологии за 25 лет произошел примерно такой же прорыв. В 1990-е годы аппарат искусственной вентиляции легких имел всего две ручки и два индикатора, один показывал давление, другой – поток кислорода. А сегодня пульт управления такого аппарата сравним с кабиной истребителя: 10 – 15 ручек, а на дисплей выводятся 60 – 80 показателей. Примерно такая же разница, как между По-2 и «Союзом-3».

– Врач-реаниматолог – как пилот, он одновременно отслеживает 6-8 таких аппаратов. Раньше многие поражения легких считались почти фатальным диагнозом. Если больному требовалось больше трех суток искусственного дыхания, то старые аппараты не позволяли так долго его обеспечивать без серьезных осложнений. А сегодня некоторые пациенты находятся на искусственной вентиляции больше месяца, и при этом нам удается сохранить их легкие. Сейчас уже появились интеллектуальные системы, которые сами анализируют состояние человека и подбирают нужный режим доставки в организм кислорода и выведения углекислоты.

– В 1990-е инсульт был приговором. Если после него человек вообще выживал, то становился глубоким инвалидом. А сейчас сотни больных от нас уходят на своих ногах. Современные технологии диагностики и лечения, если успеть вовремя их применить, позволяют восстановить мозговое кровообращение до того, как значительная часть мозга инсультника умрет, и во многих случаях человеку инвалидизация даже не грозит.

– В медицине происходят столь стремительные перемены, что их порой трудно осмыслить. Например, читаешь воспоминания очевидцев о том, как в 1953 году умирал Сталин, и у тебя подсознательно возникает желание вмешаться, сказать докторам, чтобы срочно интубировали больного, подключили аппарат искусственного дыхания, сделали томограмму… А если шагнем в историю медицины еще на 50 лет назад, то из Карманного справочника врача 1900 года узнаем, что пострадавшего от удара молнии нужно обкладывать сырой землей… Медицина сегодня добилась впечатляющих успехов, но при этом я уверен: потомки будут смеяться над нами так же, как мы сегодня смеемся над учебником Вершинина.

О том, где работать труднее всего

— Трудно работать там, где выше летальность. А это тяжелый сепсис и ожоги. Раньше сепсис назывался заражением крови. Но сегодня под это понятие подпадает не только инфекция, но и дефекты иммунитета человека. Мы, врачи, тоже ведь контактируем с микробами, которыми болеют наши пациенты, но в отличие от них не заболеваем. Потому что у них в организме произошла какая-то катастрофа. Очагом воспаления может стать перфорированный желудок, воспалившаяся поджелудочная железа или даже содранная заусеница на пальце. Но человек уже не жалуется на больное место, с которого все началось. Воспаление захватывает не локальный участок, а весь организм. Мы собираем этих больных со всего города. А с ожогами к нам эвакуируют пострадавших со всего Северо-Запада – из Пскова, Новгорода, Мурманска.

— Когда был пожар в клубе «Хромая лошадь» в Перми, массово везли и оттуда. Наш ожоговый центр очень хорошо оснащен. Например, для пациентов с обожженной спиной установлены такие кровати, где они как бы плавают в невесомости – в специальном мелкодисперсном песке, продуваемом воздухом… Но психологически там тяжело работать. Привозят больного, у которого поражено 80 процентов кожи. Он с тобой разговаривает. У него ничего не болит (поскольку все, что могло болеть, уже сгорело). А ты знаешь, что его уже не спасти и через 48 часов этот человек точно умрет.

– Еще пять лет назад мы принимали около 60 тысяч человек в год , сегодня около 70 тысяч. Пустых коек почти не бывает, наоборот, часто дополнительные разворачиваем. И поток нарастает. Но причин тому несколько. Первая – увеличивается население Петербурга. Нам отсюда, из реанимации, видится, что оно вместе с приезжими студентами и мигрантами уже достигло 7,5-8 миллионов человек. Вторая причина – заметно ухудшилась работа поликлиник. Раньше в советских медвузах студентам на экзаменах могли задать вопрос на засыпку: «Кто является ключевым звеном здравоохранения?» В наши дни многие скажут: «Минздрав». Но правильный ответ – «участковый врач». Вся советская система здравоохранения была построена от него. И сегодня как минимум половине из 70 тысяч наших пациентов могли оказать помощь в поликлиниках – кому-то живот посмотреть, кому-то рентген сделать. И тогда мы бы смогли уделить в полтора раза больше времени другим, реально тяжелым больным.

– На 108 реанимационных коек у нас приходится 90 врачей и 160 медсестер. Много это или мало? Если вдруг попытаться привести наш штат к нормам, рекомендованным приказом Минздрава, то придется набрать еще 426 человек. Их даже разместить и переодеть будет негде. На одну ставку у нас никто не работает, в основном на полторы. Больше нельзя по закону. Есть старый анекдот, объясняющий, почему в медицине все работают именно на полторы ставки: потому что на одну есть нечего, а на две некогда.

Вытрезвитель имени Джанелидзе

– Эта публика, как ни крути, требует расходов. Жизни пьяного, привезенного к нам по скорой, ничто зачастую не угрожает, ему нужно просто проспаться. Но мы должны его обследовать: одному сделать анализ крови, другому – рентген (вдруг у него какие-то скрытые травмы?). Тратим время еще и на них при нашем потоке, когда каждая минута врача реанимации – на вес золота. Один пьяный буйный больной может поставить на уши все приемное отделение. Сейчас мы специально держим для них отдельный врачебный пост. И отвлекаем ресурсы от других пациентов. Ведь к нам в токсикологический центр поступают люди с тяжелыми отравлениями. С укусами экзотических змей, которых народ держит у себя в квартирах. С ожогами медуз, полученными где-нибудь на Мальдивах. И, конечно, с передозировкой наркотиками. Причем наркотики же все время обновляются, умельцы постоянно меняют их структурные формулы, на расшифровку которых у специалистов из нашей токсико-химической лаборатории иногда годы уходят.

Чудеса в реанимации

– В годы моей юности многие шли в нее проявлять героизм. Но здесь, как и в армии никакого подвига быть не должно. Потому что подвиг одного человека – это всегда следствие просчета другого. Я преподаю и по своему опыту знаю – из 8 студентов, которые приходят на кафедру учиться на анестизиолога-реаниматолога, 2-3 неизбежно отсеются, потому что эта профессия не для них. В ней должна быть голова на плечах. Но не только. Очень умные и толковые врачи от нас уходили, потому что были «свободными художниками». А здесь требуется суровая внутренняя дисциплина. Коллеги, которые наблюдали со стороны, как мы работаем с вновь привезенным больным, были поражены: «Ты ничего не сказал, только руку поднял, а медсестра тебе уже в нее что-то вкладывает». На этой работе в сутках не 24 часа, а 1440 минут. Счет идет именно на минуты, а значит, очень важна слаженность действий. Это командный вид человеческой деятельности.

— Габариты – это вторично . Некоторые медсестры помнят, каким худым я пришел в нашу клинику в 1992 году – мог прятаться за капельницей. Но когда ты день за днем находишься в постоянном стрессе, хочется его заесть. В процессе еды выделяются эндорфины и мозг успокаивается. Так что габариты многие себе здесь наедают. Мне на этой работе еще и пришлось закурить. Сигарета создает дурацкую иллюзию отвлечения от проблем.

– Интуиция – божий дар и бесовский соблазн для молодежи. Иногда со стороны может показаться, что опытный врач работает интуитивно. Мгновенно принимает решения в зависимости от той или иной ситуации. А спросишь его, он даже может затрудниться объяснить, почему поступил именно так. Но на самом деле человек просто много учился, много практиковался и дошел до того, что у него профессиональная реакция уже превратилась в рефлекс. Это никакое не чудо, не божий дар, а приобретенный навык, за который заплачено тяжелым трудом. Я вообще не люблю всяких неправильных определений нашей работы. Как пафосных – «спасаем жизни», так и официозных – «оказываем медицинские услуги» (эту фразу очень любят медицинские чиновники). Я за то, чтобы вернуть в лексикон врача нормальное человеческое слово «лечить».

– Никаких черных труб и полетов в пространстве. Мне приходилось об этом только читать. Есть одно обстоятельство, которое, на мой взгляд, объясняет такие рассказы. И вот с ним мы в реанимации встречаемся постоянно. Наша память не терпит пустоты. Если человека, допустим, стукнули по голове в понедельник, а очнулся он только в четверг, то, конечно, не помнит, что происходило с ним во вторник и среду. Эта пустота очень тягостна, она мучает человека. И мозг начинает заполнять ее придуманными воспоминаниями. Так устроено наше сознание. Эти выдуманные истории называются конфобуляцией.

– Ложные воспоминания, например, бывают у алкоголиков. Выйдя из запоя, они начинают рассказывать, как вчера ходили с друзьями на рыбалку. Убеждают в этом себя, а потом окружающих. Так и многие наши выжившие пациенты потом делятся всякими небылицами о своем пребывании в реанимации, в которые сами искренне верят. Все-таки человеку страшно здесь находиться. И чтобы эта негативная информация не мучила их всю жизнь, она стирается из их памяти и заменяется другой, более позитивной. Я допускаю, что у людей, свидетельства которых собрал в своей известной книге Реймонд Моуди в подсознании уже сидели все эти тоннели. Возможно, им в детстве говорили что-то подобное о путешествии в загробный мир, и сознание заполнило именно этой информацией дыру в памяти. А поскольку наши соотечественники в основной своей массе атеисты, то ничего и не рассказывают. Кстати, у нас в институте работает доктор, который трижды побывал в состоянии клинической смерти. И тоже не видел ничего подобного.

– Наша профессия не может служить доказательством бытия божьего. Но если реаниматолог со стажем более пяти лет говорит вам, что в Бога не верит, он либо дурак, либо врет. Порой у нас все-таки происходит что-то неординарное. И не случайно в каждом отделении есть свои приметы. Например, нельзя присаживаться на реанимационную койку. Нельзя брить больного. Потому что бывали совершенно необъяснимые случаи – пациента собирались выписывать, родственники приносили бритву, чтобы тот перед выходом на волю привел себя в порядок. Он брился и вместо выписки на следующий день вдруг умирал. И когда такое случается раза три, на четвертый ты уже родственников с бритвой отправляешь подальше. Я не могу объяснить эти случаи, так же как не могу объяснить некоторые примеры выздоровления. Чтобы вылечить болезнь, надо поставить диагноз. Но иногда это не удается. Состояние пациента ухудшается, мы не знаем, что происходит. Но поскольку у нас в клинике очень интенсивная терапия, позволяющая замещать жизненно важные функции больного, то мы просто реагируем на симптомы. Потом в какой-то момент наступает перелом. Человек восстанавливается, выздоравливает, выписывается, мы провожаем его долгим вопросительным взглядом. Мы его вылечили, но неизвестно от чего.

– Иногда авторами чудес становятся родственники больного. В борьбе за своего близкого в казалось бы безнадежных ситуациях они проявляют потрясающее мужество и стойкость. Не раз бывало: пациент выжил, но стал инвалидом – у него поврежден головной мозг, глубокая кома. А через полгода он приходит ногами с букетом цветов, тортом и вопросом: «Доктор, вы меня не узнаете?». Хорошая реабилитация иногда дает потрясающие результаты, а она во многом зависит от усилий родственников. От силы их воли и любви. В прошлом году у нас был абсолютно безнадежный больной. Его отдали родственникам в состоянии комы, а через 8 месяцев те прислали нам видео, где он разговаривает и сам ест ложкой. Это чудо.

У кого больше шансов выйти из комы

– Кома – критическое состояние . До появления реанимации, люди не могли в нем долго находиться. Кома – это тяжелое поражение коры головного мозга, например, после черепно-мозговой травмы или инсульта. Согласно материалистической теории, человек – это его мозг. Умер мозг – умер и человек. Но медицина научилась даже при таком поражении поддерживать жизнь в организме. Есть определенный срок, в течение которого пациент может выйти из комы. Я считаю, что он равен 18 месяцам, особенно если речь идет о молодом человеке и тем более о ребенке. Старая поговорка о том, что нервные клетки не восстанавливаются, не совсем правильная. Новые нервные клетки образуются до 35 лет. Кроме того, мозг очень сложный компьютер. Если связи в нем оказались нарушены, их можно восстановить окольными путями – «по объездной дороге» через другие нервные клетки. Поэтому иногда многие функции можно заново запустить. Но если это не произошло за полтора года, то почти с гарантией не произойдет и в дальнейшем. Пациентов в таком вегетативном состоянии держат в специальных больницах, где им обеспечен уход – кормление через зонд, борьба с пролежнями, если нужно подача кислорода.

– Любой общий наркоз – тоже кома : мы не хотим, чтобы человек что-то чувствовал во время операции и усыпляем его. Но бывает, нам нужно ввести лечебный наркоз не на два часа, а на две недели. Для того, чтобы защитить мозг. При кровоизлиянии или мозговой травме необходимо, чтобы больной мозг имел минимальные потребности в энергии и кислороде. Это можно сравнить с накладыванием гипса при переломе. Жестко фиксируя руку, мы создаем ей комфортные условия. Первое время, пока поврежденная рука не зажила, она не должна двигаться, ей нужен покой. Точно также мы с помощью искусственной комы обеспечиваем покой поврежденному мозгу в первый острый период, который например, при черепно-мозговой травме составляет 5-15 дней.

Хроническая смерть

– Человек – довольно совершенная машина. Но как у любой машины срок его «работы» зависит от ресурса. Был немецкий патологоанатом Гёрлах. Он различал три вида смерти: быстрая, замедленная (то есть отсроченная на несколько суток под влиянием разных факторов) и хроническое умирание. Последнее понятие у других авторов редко встречается. Но я как реаниматолог, вижу, что хроническое умирание – это реальность. Например, у человека хроническая сердечная недостаточность. Его сердце с каждым днем становится все хуже и хуже, но на чуть-чуть. Есть болезни, которые не вылечить, они незаметно, медленно, но верно ведут человека к концу, и спасти его невозможно. Иногда родственники умершего пациента бывают возмущены: «Как же так? Еще неделю назад дедушка ходил по квартире, гладил внука по голове, и вдруг умер». Это случилось не вдруг – дедушка болел 20 лет. У него все это время накапливались проблемы, и в какой то момент их количество перешло в качество. Это как энергоресурс телефона. Пока у него еще есть 5 процентов зарядки, я могу по нему говорить, а потом внезапно экран гаснет. У человека тоже есть ресурс и он убывает. Если исходного ресурса много и человек вдруг угодил под троллейбус, его здоровье можно восстановить. Но если его до этого точила хроническая болезнь, то критическая ситуация, в которую он попал, грозит стать роковой. Мы можем завести его сердце, а оно через 10 минут снова встанет. Потому что у организма уже не осталось зарядки.

Как заработать на врачебных ошибках

– Разумеется, на наш институт подают иски и жалобы. В 90 процентах случаев это претензии из разряда «было плохо, мне не понравилось». А претензия к врачу должна быть конкретной – назначение не того лекарства, выполнение ошибочных действий. Но врач может неправильно лечить вовсе не потому, что делает это злонамеренно или халатно. У него может не быть оснащения. Например, больного с черепно-мозговой травмой привезли в больницу, где нет КТ. Следовательно, врач может пропустить скрытые повреждения.

– Направление непрофильного больного в необорудованный стационар – это ошибка в организации первой помощи. Нет оснащения, не хватает лекарств, занижены тарифы (нормальное полноценное лечение этой болезни стоит миллион, а за него по так называемому тарифному соглашению платят 80 тысяч) – но крайним все равно будет врач, которому не повезло дежурить в данную конкретную ночь. Так у нас принято.

– И еще очень важный вопрос: кто может оценивать ошибку врача? Если разбился самолет, в состав комиссии по расследованию летных происшествий, в числе других экспертов обязательно войдут самые опытные летчики. Они будут анализировать данные с «черного ящика». В медицине не так. По крайне мере в отечественной медицине. И мы уже столкнулись с системной проблемой – недобросовестностью экспертов, разбирающих медицинские конфликты.

– У нас как происходит. Если тяжба гражданина с клиникой выходит на уровень прокуратуры , та обращается в центральное бюро судмедэкспертизы. Сотрудник бюро, которому поручили расследование, собирает бригаду, в которую обязательно входит медик. Вот только он может не иметь отношения к рассматриваемой области медицины. Допустим, всю жизнь оперировал животы не в экстренной, а в плановой хирургии, а ему дают на рецензию историю из ожогового центра. И вот тут возникает вопрос этики. Я ни за что не возьмусь писать заключение по конфликтной ситуации, в которой не являюсь специалистом. А кто-то возьмется, потому, что за работу в такой бригаде платят деньги. Разобрал несколько случаев – получил неплохую прибавку к зарплате.

— Конкретная история: нашему анестезиологу вменили в вину осложнение , которое случилось во время операции – больной умер. А эксперт написал заключение о том, что «врач был неправ», сославшись на книгу 1974 года. Извините, но с тех пор в анестезиологии все уже десять раз поменялось. С таким же успехом можно было сослаться на упомянутый мною учебник Вершинина 1952 года, рекомендовавший вводить пациенту под кожу коньяк. Мы в итоге добились повторных экспертиз и доказали невиновность нашего врача. Но это отняло много сил и времени – эпопея длилась больше года. Во всем мире экспертов назначает профильная общественная организация врачей. Например, в Федерации анестезиологов и реаниматологов, где я состою, знают и могут порекомендовать лучших специалистов в этой области. Если разбирается конфликт, связанный с родами, то было бы логично обратиться в общественную организацию акушеров. И так далее. У нас же полный хаос в этом вопросе.

Реанимация – проходной двор?

– Минздрав принял решение пускать родственников в реанимацию после обращения Хабенского к Путину во время ежегодной прямой линии с президентом. Так что мы теперь обязаны это делать. Но хотелось бы получить от Минздрава четкие разъяснения. Родственники – это кто? Я однажды в составе комиссии Минздрава приехал в город Александров Владимирской губернии. Это было связано с программой оказания помощи жертвам ДТП. Мы проверяли все больницы на крупных трассах. Подъезжаем, а вокруг больницы горят костры. Главврач дико извинялся. Оказалось, это цыгане разбили табор, потому что в больницу попал их барон. Все они считали его своим родственником. В связи с этим вопрос: если ко мне завтра попадет такой же барон, я весь табор в реанимацию пустить должен? В 90-е годы, когда вокруг стояла стрельба, нам часто привозили раненных. А друзья-родственники приходил их охранять. Бывало, они так переживали за своего «братана», что, употребив наркотиков, засыпали в сушилке или буфетной, и забывали там свои пистолеты.

— Мы бандитов со стволами раньше не пускали в палату, а сейчас после письма из Минздрава обязаны это делать? Или другая ситуация – родственник приходит нетрезвым. Но мы ведь не можем его освидетельствовать, заставлять дышать в трубочку, проверять карманы. А он возьмет и уронит по пьяни монитор стоимостью в 3 миллиона рублей. Это очень даже запросто может случиться, потому что у нас теснота. По санитарной норме на одного больного должно приходиться 13 квадратных метров площади. Но во всех больницах, построенных до распада СССР, эта норма не соблюдена. В то же время реанимационная койка оснащена дорогостоящей аппаратурой. А если вдруг посторонний человек что-то сломает, кто будет за это платить – больница или посетитель? Или зацепит капельницу соседнего пациента, которому он ни разу не родственник, и нанесет ему вред? Юридический механизм таких ситуаций совсем не прописан. Есть лишь декларативное заявление «всех пускать». А хотелось бы четких разъяснений.

— Еще вопрос: а самого больного надо спрашивать? Может, человек против того, чтобы его видели с разрезанным животом, а волю его никак не узнать, так как он находится без сознания. Не нарушим ли мы права больного? Скажу больше: мы и раньше пускали родственников. Но в тех случаях, когда были уверены, что это пойдет на пользу больному, принесет позитивные эмоции. Но ситуации бывают разные. Может, встреча с родственниками больного только добьет. Некоторые наши пациенты даже маму с папой не хотят видеть. Я уж не говорю про потенциально конфликтные моменты, которые неизбежно будут возникать. Часто родственники, оказавшись в палате, начинают всех дергать: почему медсестра или доктор занимаются другими больными, а не моим? Или, начитавшись о болезни в Интернете, пытаются учить врача, как правильно лечить. Пока родственники за барьером, таких конфликтных коллизий не возникает. Вообще эта практика – пускать родственников к больному пришла из детских больниц. Маленьким детям очень страшно там оказаться без мамы. Но в детские больницы у нас родителей всегда и так пускали. И одно дело мама с ребенком и другое – друзья, пришедшие к наркоману с «гостинцами», после употребления которых его из обычной палаты снова везут в реанимацию с диагнозом «передозировка». Это, кстати, очень реальная ситуация в нашей повседневной работе.

— Да, на Западе везде пускают. Но там, для начала, другая система мониторинга. Там даже в кладовках, куда медсестра отлучается за лекарствами, над стеллажами висят экраны, на которые выведены показатели состояния всех больных. Давайте сперва обеспечим в наших реанимациях такой уровень мониторинга. Давайте приведем помещения в соответствие с санитарными нормами. Но это сложно, так как требует серьезных затрат. А написание приказа «всех пускать» ничего не требует. Самое ужасное, что при принятии этого решения никто даже не консультировался, ни советовался с врачебным сообществом – Федерацией анестезиологов и реаниматологов куда входят ведущие представители этой профессии со всей страны. Никого из нас вообще не спросили. А давайте я в следующий раз дозвонюсь до президента и возмущусь, почему меня не пускают на ЛАЭС или в кабину пилотов, когда я на самолете лечу? А что, я же налогоплательщик. Значит, имею право. Вся эта история – очередная иллюстрация взаимоотношений власти и профессионалов, которым еще раз указали то место, которое они занимают в социальной иерархии нашей страны.